- ВОРОН
- III В ОДНОЙ ЗНАКОМОЙ УЛИЦЕ
- РЕЧНОЙ ТРАКТИР
- КУМА
- НАЧАЛО
- "ДУБКИ"
- "МАДРИД"
- ВТОРОЙ КОФЕЙНИК
- ХОЛОДНАЯ ОСЕНЬ
- ПАРОХОД "САРАТОВ"
- НАТАЛИ
- КАМАРГ
- СТО РУПИЙ
- МЕСТЬ
- КАЧЕЛИ
- ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
- ЧАСОВНЯ
- ВЕСНОЙ, В ИУДЕЕ
- ВЕСНОЙ, В ИУДЕЕ
- АНТИГОНА
- КАВКАЗ
- БАЛЛАДА
- СТЁПА
- МУЗА
- ПОЗДНИЙ ЧАС
- II РУСЯ
- КРАСАВИЦА
- ДУРОЧКА
- I ТЁМНЫЕ АЛЛЕИ
- СМАРАГД
- ВОЛКИ
- ВИЗИТНЫЕ КАРТОЧКИ
- ЗОЙКА И ВАЛЕРИЯ
- ТАНЯ
- В ПАРИЖЕ
- ГАЛЯ ГАНСКАЯ
- ГЕНРИХ
Тёмные аллеи
– Надюша, ты же сама знаешь, что это невозможно, меня будут провожать совсем незнакомые тебе люди, ты будешь чувствовать себя лишней, одинокой…
– А за то, чтобы поехать с тобой, я бы, кажется, жизнь отдала!
– А я? Но ты же знаешь, что это невозможно…
Он тесно сел к ней в кресло, целуя её в тёплую шейку, и почувствовал на своей щеке её слезы.
– Надюша, что же это?
Она подняла лицо и с усилием улыбнулась:
– Нет, нет, я не буду… Я не хочу по-женски стеснять тебя, ты поэт, тебе необходима свобода.
– Ты у меня умница, – сказал он, умиляясь её серьёзностью и её детским профилем – чистотой, нежностью и горячим румянцем щеки, треугольным разрезом полураскрытых губ, вопрошающей невинностью поднятой ресницы в слезах. – Ты у меня не такая, как другие женщины, ты сама поэтесса.
Она топнула в пол:
– Не смей мне говорить о других женщинах!
И с умирающими глазами зашептала ему в ухо, лаская мехом и дыханием:
– На минутку… Нынче ещё можно…
Подъезд Брестского вокзала светил в синей тьме морозной ночи. Войдя в гулкий вокзал вслед за торопящимся носильщиком, он тотчас увидал Ли: тонкая, длинная, в прямой чёрно-маслянистой каракулевой шубке и чёрном бархатном большом берете, из-под которого длинными завитками висели вдоль щёк чёрные букли, держа руки в большой каракулевой муфте, она зло смотрела на него своими страшными в своём великолепии чёрными глазами.
– Всё-таки уезжаешь, негодяй, – безразлично сказала она, беря его под руку и спеша вместе с ним своими высокими серыми ботиками вслед за носильщиком. – Погоди, пожалеешь, другой такой не наживёшь, останешься со своей дурочкой поэтессой.
– Эта дурочка ещё совсем ребёнок, Ли, – как тебе не грех думать Бог знает что.
– Молчи. Я-то не дурочка. И если правда есть это Бог знает что, я тебя серной кислотой оболью.
Из-под готового поезда, сверху освещённого матовыми электрическими шарами, валил горячо шипящий серый пар, пахнущий каучуком. Международный вагон выделялся своей желтоватой деревянной обшивкой. Внутри, в его узком коридоре под красным ковром, в пёстром блеске стен, обитых тиснёной кожей, и толстых, зернистых дверных стёкол, была уже заграница. Проводник-поляк в форменной коричневой куртке отворил дверь в маленькое купе, очень жаркое, с тугой, уже готовой постелью, мягко освещённое настольной лампочкой под шёлковым красным абажуром.
– Какой ты счастливый! – сказала Ли. – Тут у тебя даже собственный нужник есть. А рядом кто? Может, какая-нибудь стерва-спутница?
И она подёргала дверь в соседнее купе:
– Нет, тут заперто. Ну, счастлив твой Бог! Целуй меня скорей, сейчас будет третий звонок…
Она вынула из муфты руку, голубовато-бледную, изысканно-худую, с длинными, острыми ногтями, и, извиваясь, порывисто обняла его, неумеренно сверкая глазами, целуя и кусая то в губы, то в щёки и шепча: