В июне того года он гостил у нас в имении – всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я ещё сидели за чайным столом, и сказал:



– Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!



На Петров день к нам съехалось много народу, – были именины отца, – и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну…



В сентябре он приехал к нам всего на сутки – проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:



– Удивительно ранняя и холодная осень!



Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протёрла стекло платком: в саду, на чёрном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под её светом маленький шёлковый мешочек, – мы знали какой, – и это было и трогательно и жутко. Отец спросил:



– Так ты всё-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?



– Да, если позволите, утром, – ответил он. – Очень грустно, но я ещё не совсем распорядился по дому.



Отец легонько вздохнул:



– Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра…



Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к её руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы ещё немного побыли в столовой, – я вздумала раскладывать пасьянс, – он молча ходил из угла в угол, потом спросил:



– Хочешь пройдёмся немного?



На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:



– Хорошо…



Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:



Какая холодная осень!



Надень свою шаль и капот…



– Капота нет, – сказала я. – А как дальше?



– Не помню. Кажется, так:



Смотри – меж чернеющих сосен



Как будто пожар восстаёт…



– Какой пожар?



– Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах. "Надень свою шаль и капот…" Времена наших дедушек и бабушек… Ах, Боже мой, Боже мой!



– Что ты?



– Ничего, милый друг. Всё-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя…