"Экий, - говорит, - ты, братец, барабан: били тебя, били, и все никак еще не добьют".

Я говорю:

"Что же делать? Верно, так нужно".

А он, все выслушавши, игумену сказал:

"Я, - говорит, - его не могу разобрать, что он такое: так просто добряк, или помешался, или взаправду предсказатель. Это, - говорит, - по вашей части, а я в этом не сведущ, мнение же мое такое: прогоните, - говорит, - его куда-нибудь подальше пробегаться, может быть он засиделся на месте".

Вот меня и отпустили, и я теперь на богомоление в Соловки к Зосиме и Савватию* благословился и пробираюсь. Везде был, а их не видал и хочу им перед смертью поклониться.

- Отчего же "перед смертью"? Разве вы больны?

- Нет-с, не болен; а все по тому же случаю, что скоро надо будет воевать.

- Позвольте: как же это вы опять про войну говорите?

- Да-с.

- Стало быть, вам "Благое молчание" не помогло?

- Не могу знать-с: усиливаюсь, молчу, а дух одолевает.

- Что же он?

- Все свое внушает: "ополчайся".

- Разве вы и сами собираетесь идти воевать?

- А как же-с? Непременно-с: мне за народ очень помереть хочется.

- Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать?

- Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену. Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из собеседников не позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о чем было его еще больше расспрашивать? повествования своего минувшего он исповедал со всею откровенностью своей простой души, а провещания его остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их младенцам.