Братья Карамазовы





– Куда же вы ее потом дели?



– Там же и бросил.



– Где именно?



– Да на площади же, вообще на площади! Чорт ее знает, где на площади. Да для чего вам это?



– Это чрезвычайно важно, Дмитрий Федорович: вещественные доказательства в вашу же пользу, и как это вы не хотите понять? Кто же вам помогал зашивать месяц назад?



– Никто не помогал, сам зашил.



– Вы умеете шить?



– Солдат должен уметь шить, а тут и уменья никакого не надо.



– Где же вы взяли материал, то есть эту тряпку, в которую зашили?



– Неужто вы не смеетесь?



– Отнюдь нет, и нам вовсе не до смеха, Дмитрий Федорович.



– Не помню, где взял тряпку, где-нибудь взял.



– Как бы, кажется, этого-то уж не запомнить?



– Да ей богу же не помню, может что-нибудь разодрал из белья.



– Это очень интересно: в вашей квартире могла бы завтра отыскаться эта вещь, рубашка, может быть, от которой вы оторвали кусок. Из чего эта тряпка была: из холста, из полотна?



– Чорт ее знает из чего. Постойте… Я, кажется, ни от чего не отрывал. Она была коленкоровая… Я, кажется, в хозяйкин чепчик зашил.



– В хозяйкин чепчик?



– Да, я у ней утащил.



– Как это утащили?



– Видите, я, действительно, помнится, как-то утащил один чепчик на тряпки, а может перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тут эти полторы тысячи, я взял и зашил… Кажется, именно в эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь, тысячу раз мытая.



– И вы это твердо уже помните?



– Не знаю, твердо ли. Кажется, в чепчик. Ну да наплевать!



– В таком случае ваша хозяйка могла бы по крайней мере припомнить, что у нее пропала эта вещь?



– Вовсе нет, она и не хватилась. Старая тряпка, говорю вам, старая тряпка, гроша не стуит.



– А иголку откуда взяли, нитки?



– Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! – рассердился наконец Митя.



– И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли, в каком именно месте бросили на площади эту… ладонку.



– Да велите завтра площадь выместь, может найдете, – усмехнулся Митя. – Довольно, господа, довольно, – измученным голосом порешил он. – Вижу ясно: вы мне не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!



Он склонился головой и закрыл лицо руками. Прокурор и следователь молчали. Чрез минуту он поднял голову и как-то без мысли поглядел на них. Лицо его выражало уже совершившееся, уже безвозвратное отчаяние, и он как-то тихо замолк, сидел и как будто себя не помнил. Между тем надо было оканчивать дело: следовало неотложно перейти к допросу свидетелей. Было уже часов восемь утра. Свечи давно уже как потушили. Михаил Макарович и Калганов, всё время допроса входившие и уходившие из комнаты, на этот раз оба опять вышли. Прокурор и следователь имели тоже чрезвычайно усталый вид. Наставшее утро было ненастное, всё небо затянулось облаками и дождь лил как из ведра. Митя без мысли смотрел на окна.