Митя еще с половины речи вскочил со стула.

– Вздор! – завопил он вдруг в исступлении, – наглый обман! Он не мог видеть отворенную дверь, потому что она была тогда заперта… Он лжет!..

– Долгом считаю вам повторить, что показание его твердое. Он не колеблется. Он стоит на нем. Мы несколько раз его переспрашивали.

– Именно, я несколько раз переспрашивал! – с жаром подтвердил и Николай Парфенович.

– Не правда, не правда! Это или клевета на меня, или галюцинация сумасшедшего, – продолжал кричать Митя:

– просто-за-просто в бреду, в крови, от раны, ему померещилось, когда очнулся… Вот он и бредит.

– Да-с, но ведь заметил он отпертую дверь не когда очнулся от раны, а еще прежде того, когда только он входил в сад из флигеля.

– Да не правда же, не правда, это не может быть! Это он со злобы на меня клевещет… Он не мог видеть… Я не выбегал из двери, – задыхался Митя.

Прокурор повернулся к Николаю Парфеновичу и внушительно проговорил ему:

– Предъявите.

– Знаком вам этот предмет? – выложил вдруг Николай Парфенович на стол большой, из толстой бумаги, канцелярского размера конверт, на котором виднелись еще три сохранившиеся печати. Самый же конверт был пуст и с одного бока разорван. Митя выпучил на него глаза.

– Это… это отцовский стало быть конверт, – пробормотал он, – тот самый, в котором лежали эти три тысячи… и, если надпись, позвольте: «Цыпленочку»… вот: три тысячи, – вскричал он, – три тысячи, видите?

– Как же-с, видим, но мы денег уже в нем не нашли, он был пустой и валялся на полу, у кровати, за ширмами. Несколько секунд Митя стоял как ошеломленный.

– Господа, это Смердяков! – закричал он вдруг изо всей силы, – это он убил, он ограбил! Только он один и знал, где спрятан у старика конверт… Это он – теперь ясно!

– Но ведь и вы же знали про конверт и о том, что он лежит под подушкой.

– Никогда не знал: я и не видел никогда его вовсе, в первый раз теперь вижу, а прежде только от Смердякова слышал… Он один знал, где у старика спрятано, а я не знал… – совсем задыхался Митя.

– И однако ж вы сами показали нам давеча, что конверт лежал у покойного родителя под подушкой. Вы именно сказали, что под подушкой, стало быть знали же, где лежал.

– Мы так и записали! – подтвердил Николай Парфенович.

– Вздор, нелепость! Я совсем не знал, что под подушкой. Да может быть вовсе и не под подушкой… Я наобум сказал, что под подушкой… Чту Смердяков говорит? Вы его спрашивали, где лежал? Чту Смердяков говорит? Это главное… А я нарочно налгал на себя… Я вам соврал не думавши, что лежал под подушкой, а вы теперь… Ну знаете, сорвется с языка и соврешь. А знал один Смердяков, только один Смердяков и никто больше!.. Он и мне не открыл, где лежит! Но это он, это он; это несомненно он убил, это мне теперь ясно как свет, – восклицал всё более и более в исступлении Митя, бессвязно повторяясь, горячась и ожесточаясь. – Поймите вы это и арестуйте его скорее, скорей… Он именно убил, когда я убежал и когда Григорий лежал без чувств, это теперь ясно… Он подал знаки, и отец ему отпер… Потому что только он один и знал знаки, а без знаков отец бы никому не отпер…