– Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, – сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову набок, уставился на барина.



Степан Аркадьич помолчал. Потом добрая и несколько жалкая улыбка показалась на его красивом лице.



– А? Матвей? – сказал он, покачивая головой.



– Ничего, сударь, образуется, – сказал Матвей.



– Образуется?



– Так точнос.



– Ты думаешь? Это кто там? – спросил Степан Аркадьич, услыхав за дверью шум женского платья.



– Это яс, – сказал твердый и приятный женский голос, и изза двери высунулось строгое рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.



– Ну что, Матреша? – спросил Степан Аркадьич, выходя к ней в дверь.



Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед женой и сам чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главный друг Дарьи Александровны, были на его стороне.



– Ну что? – сказал он уныло.



– Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости, да и все в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься….



– Да ведь не примет…



– А вы свое сделайте. Бог милостив, Богу молитесь, сударь, Богу молитесь.



– Ну, хорошо, ступай, – сказал Степан Аркадьич, вдруг покраснев. – Ну, так давай одеваться, – обратился он к Матвею и решительно скинул халат.



Матвей уже держал, сдувая чтото невидимое, хомутом приготовленную рубашку и с очевидным удовольствием облек в нее холеное тело барина.



 



III



 



Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя духами, вытянул рукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двумя цепочками и брелоками и, встряхнув платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге, в столовую, где уже ждал его кофей и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия.



Степан Аркадьич сел, прочел письма. Одно было очень неприятное – от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, – эта мысль оскорбляла его.



Окончив письма, Степан Аркадьич придвинул к себе бумаги из присутствия, быстро перелистовал два дела, большим карандашом сделал несколько отметок и, отодвинув дела, взялся за кофе; за кофеем он развернул еще сырую утреннюю газету и стал читать ее.